Екатерина Карловна Неймайер

 

 

Сохранилось ещё два макета рукописных книг стихов Неймайер, оформленных Ермиловым. Они не были изданы. Вот макет второй книги стихов Екатерины Неймайер-Дедусенко.Автор Ермилов. 1920

.

 

 

 

Х лебников   интересно рассказывает о Кате Неймайер- Дедусенко:  "Скажите мне, какая панна .Не признаёт моих стихов”. Хлебников однажды поставил ей " 5” за стихотворение  . Её отец был из обрусевших немцев, жили они на Юмовской  , 18 (наискосок от студии Мищенко).  

   Исследователь творчества Хлебникова Н.Л. Степанов опубликовал отрывок из воспоминаний харьковского периода некоего В.Б. «Жил одиноко. Посещений не любил. Заходили — Петников, Перцов, Ермилов (художник, издавший «Ладомир»). Хорошо относился к молодой поэтессе Неймайер, стихи которой ценил, они одновременно с «Ладомиром» были изданы Ермиловым». Кстати, её портрет написал, а после войны  самотреставрировал (“испортив точками в зрачках”    ) Ермилов.  Вот этот портрет Екатерины из книги о Ермилове. 
 

  Екатерина Карловна Неймаер ( Дедусенко ) была женой Николая Павловича Дедусенко,  сына Павла Тимофеевича Дедусенко  , нашего общего предка.  У этой пары были и есть дети, внуки,  правнуки и даже праправнуки. Некоторые сведения для этой статьи предоставлены членами этой большой семьи. 

    Неймайер ( в замужестве – Дедусенко) Екатерина Карловна (1897-1976) – харьковская поэтесса. Её отец крупный инженер-металлург Карл Францевич Неймайер , в советское время – профессор, д.т.н. Неймайер училась в харьковском пансионе Д.Д. Оболенской, затем в балетной студии художественного цеха. В этот же период начала писать стихи, которые ценил Велимир Хлебников.
     В харьковском театре Н.Н.Синельникова (ныне театр украинской драмы им. Т.Г.Шевченко) Неймайер. поставила танцы к спектаклю по пьесе немецкого писателя Герхарта Гауптмана «Потонувший колокол». В 1921 году Неймайер со студией ритмопластики танцовщика Н.С.Познякова переехала в Москву, где принимала участие в концертах группы артистов Большого театра. Перебравшись в Москву, Позняков вел занятия в Институте ритмического воспитания и вновь организовал студию – выступать она начала весной 1923 года, а уже в августе 1924 года была закрыта вместе с другими частными школами танца Эти танцы были тогда в большой моде и выглядели вот так.
 

В те же годы неожиданная болезнь вынудила Екатерину Неймаейр Дедусенко покинуть сцену. Стихи Неймайер писала всю жизнь, но не печатала.

 

 

В Харькове бушевала сирень. Ее продавали на улицах, площадях города. Базар был завален букетами темных и светлых цветов.

Стояла весна. Теплая ароматная украинская весна, готовая ринуться в жаркое лето. В один из таких весенних дней я пришла на Юмовскую, 5.

После легкого дождя стоял теплый мягкий вечер. Обычно обитатели этого дома собирались к вечеру на балконе, выходящем в небольшой сад.

— Катюша, здравствуйте.

Он появился внезапно, словно вынырнул. Поэт. Друг. Виктор Владимирович Хлебников. Я застенчиво протянула большую ветку сирени и сказала о стихах, посвященных ему.

— Написала стихи на одном дыхании. Почти без поправок.

Мы пошли в сад. Я читала по записной книжке, боясь сбиться. Был май, была юность.

 

Жемчужные нити узоров

Бледнеют при мысли дождя.

А вы от девичьих укоров

Виновно томите глаза.

 

Виктор Владимирович шел рядом, опустив голову, слушал. Затем взял у меня из рук записную книжку, поставил отметку 4. За первую строфу. За следующую поставил тройку и подписался: «учитель словесности» В. Хлебников.

— Как же писать? — робко спрашивала я.

— Нужно много работать, Катюша, — отвечал он.

Вокруг росли высокие кусты сирени, на балконе стояли стол и стул. Боже мой, каким ворохом бумаги был завален этот стол. Всех форматов — исписанные клочки, кусочки, и даже большие свертки, похожие на рулоны обоев. Когда я приходила, Виктор Владимирович поднимался и уступал мне единственный стул. Я отказывалась и садилась на третью ступеньку лестницы, он — рядом. Говорили о новых поэтах, они в то время были для меня загадкой.

У поэтов новые слова, иногда меткие, иногда непонятные. Это была самая главная обида для меня — новое еще не доходило. О Пастернаке, Асееве, Божидаре я впервые узнала от Г.Н. Петникова, который читал мне их стихи. Был ли мал тираж этих книг — я не знаю. Очевидно, они оставались в Москве и Петрограде. Я познакомилась с новой поэзией только тогда, когда художник Ермилов привез из Москвы новые сборники Есенина, Мариенгофа. Хлебников привык к своему одиночеству на Епархиальной, я его не утомляла. Я появлялась и быстро уходила на уроки в Художественный цех.

Приближалось теплое пыльное лето. Мы никуда не уезжали, никто не думал о поездках в это беспокойное время. Все сидели в городе. Наша улица кончалась Технологическим парком, но и масса деревьев в этом парке не радовала меня, хотелось полевых цветов и тишины — деревенского лета. Одна отрада — харьковский базар, полевые цветы на базаре уже говорили о близком лете. Дни были длинные и сонные, а вечера — грустные.

Мои встречи с Виктором Владимировичем были светлыми, говорили мы легко, и почти никогда не было размолвок. Но иногда, залетев на Епархиальную, я заставала Виктора Владимировича в мрачном настроении. Я чувствовала в эти минуты, что ему было очень не по себе, что-то мешало ему быть приветливым. В такие дни Виктор Владимирович просил меня рассказывать о моем детстве и о школьных годах, а это было нетрудно — это было рядом.

Помню, я восторженно говорила о тихих уголках Полтавщины. Наша шестерка подростков жила в дни летних каникул весело и бездумно. Слушая рассказ о наших приключениях, Виктор Владимирович отходил, начинал фыркать, а нога, лежащая на колене, дергалась от беззвучного смеха. Он забывал свои заботы, рассеивался всего мрачного в разговорах со мной. Я ему рассказывала о моей пансионной жизни, о ранней юности. Ему это нравилось. Ведь в нем самом была удивительная детскость, как и в его стихах.

 

И море шепчет «не вы»,

И девушка с дальней Невы,

Протягивая руки, шепчет «моречко!»

А воробей приносит семечко...

Ах! Я устал один таскаться!

А дитя, увидев солнце, закричало: «цаца!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ах, об эту пору все мы верим,

Все мы молоды...

И нет ничего невообразимого,

Что в этот час

Море гуляет среди нас,

Надев голубые невыразимые...

(«Крымское»)

 

Все мы, подростки, собирали бесконечные коллекции жуков, стрекоз, были помешаны на собирании «махаонов», «адмиралов», «павлиньих глаз». Мой брат заявлял с гордостью:

— Имею редкую коллекцию яиц певчих птиц Полтавской губернии.

Но смотреть коллекцию разрешалось только на расстоянии двух метров, стоя в дверях, поднявшись на носки и вытянув шею. Все это я и рассказывала Хлебникову. Виктор Владимирович просил продолжать и теперь уже не полуслушал, а слушал, повернувшись ко мне лицом. Я рассказывала о птицах с упоением, с гордостью говорила о своей коллекции, состоявшей из семи перьев. Они должны были; быть все «счастливые» и приносить добро. Когда Виктор Владимирович фыркал, я сердилась и говорила:

— Что вы знаете о птицах? О такой красавице, как иволга?

В то время я не знала, что Виктор Владимирович, будучи студентом, написал две научные работы о птицах, и я замолкала, а он, улыбаясь, просил меня продолжать. Видимо, от моих фантазий он не уставал.

На Полтавщине были удивительные казенные дубовые леса, окопанные крутыми канавами. Склоны их заросли пахучей земляникой. Ветви дуба были так длинны, что спускались от ствола через канаву к дороге и мальчишки умудрялись влезать по ним прямо на верхушку дуба. А лес у реки мы называли Загадочным. Это был странный лес. Во время гражданской войны его срубили, как и все леса в той округе. В деревне о нем говорили:

«Та не дай, боже, увечерi або в нiч iхати тим лiсом». На вопрос — «почему?», — отвечали:

«Та там щось е!».

О Загадочном лесе Виктор Владимирович меня расспрашивал подробно. Лес был темный даже в ясный день, солнечные лучи не проникали в его чащу. Всюду росли какие-то цветы с белыми зонтичными соцветиями и одуряющим запахом, Все это обвито цепкой ежевикой, всюду стояла стена хмеля. В этом лесу водились змеи. Было болото, заросшее по берегам густым ковром полукруглых зеленых листьев. Белые и желтые кувшинки пахли медом, а в центре болота блестела тихая гладь воды — окно. В нем отражались бегущие облака.

Вероятно, Хлебникову была понятна и близка моя любовь к лесу. Мои рассказы о лесе его интересовали, и он даже переспрашивал, что случалось с ним очень редко. Виктора Владимировича была удивительная особенность понимать с полуслова, а то и без слов.

У нас на Полтавщине оставалась, когда мы уезжали на занятия в Харьков, огромная собака Рудько. Я очень любила ее, и мне было жаль ее оставлять. Как просто можно было об этом рассказать Хлебникову. Он понимал!

Виктор Владимирович оставлял свой стул и усаживался рядом со мной на ступеньках. Говорил что-то ласковое, еще не зная моего огорчения, и грусть оставляла меня, налаживалась добрая беседа. А бывало и так: Виктор Владимирович поднимался мне навстречу:

— Катюша, что случилось...? — И вот он ходит по балкону, заложив руки за спину. Я жду, не знаю чего — утешений или просто его слов. Виктор Владимирович, как обычно, говорит мало. И то, что говорит, не относится ко мне. Но это почему-то меня успокаивало.

И снова начинались наши разговоры, если так можно назвать мои рассказы, а его молчание. Боже мой, чего он только не наслушался от меня! Узнав, что я путешествовала по Волге, была в Казани, спросил: что мне там понравилось? Помню, меня поразили чугунные плиты университета. Плиты пели. Словно на разных нотах шел звук: от шагов быстро идущих — в одной тональности, под дамскими каблуками — в другой. Все это казалось неожиданно волшебным. Удивила меня башня Сумбеки и связанные с ней многие легенды о последней татарской царице. Об этой башне у Хлебникова были написаны стихи еще в 1912 г .

 

Казани страж — игла Сумбеки,

Там лились слез и крови реки.

Там голубь, теменем курчав,

Своих друзей опередил

И падал на землю стремглав,

Полет на облаке чертил.

 

Рассказу моему Виктор Владимирович улыбался и одобрительно кивал головой.

Редко, очень редко Виктор Владимирович читал мне стихи. Читал, отвернув свое лицо в сторону. Лицо было строгое, изредка поворачивал его ко мне. Читал он глухо, очень тихо. Получалось печально. Я часто не могла уловить текста. Мне становилось не по себе, нападал какой-то страх. Виктор Владимирович кончал читать, я сердилась и говорила:

— Стихи, разве это стихи?! Это надгробное заклинание, так читать нельзя, молодой человек!

Виктор Владимирович трясся от беззвучного смеха и приходил в хорошее настроение.

Как обычно, взглянув на часы, я вскочила с третьей ступеньки лестницы, где всегда сидела:

— Катюша, подождите.

Пошарив рукой на столе, быстро вытянув из-под груды бумаг маленькую книжечку, написал что-то, открыв первый лист. Я была так удивлена, что не решалась прочесть, что там написано. Протягивая книжку, он ласково и лукаво улыбался. Я схватила ее и унеслась бегом за калитку. На следующий день я явилась и благодарила. В голове было одно —

 

Пусть

эта книга

будет камнем мостовой

для поступи

Екатерины Неймаер.

 

— Почему не проходите, Катюша? — грустно сказал как-то Виктор Владимирович.

Подумав, я ответила ему, что приду восьмого марта.

— Почему восьмого?

Я храбро ответила, что восьмого марта (по старому стилю) — приход день равен ночи, темнеет позже... Приду — и обязательно с «жаворонками».

(По народному поверью, в этот день прилетают жаворонки; дома и в булочных пекли булочки в виде птиц, с изюминками вместо глаз, с плетеной спинкой... это так напоминало детство! Дома у нас всегда пекли «жаворонков».).

Подошло восьмое марта. В чемоданчике моем лежали «жаворонки». Я работала у станка и смотрела в окно, как постепенно угасал день. Наконец, занятия окончились. Я первой выбежала из класса и помчалась к Мироносицкому скверу.

Чуть накрапывал теплый весенний дождь. На Сумской загорались огни. Вот и пройдена половина сквера... Но что это? — двухэтажный особняк был совершенно темный. Может быть, я ошиблась? — Вот забегали светлые блики по окнам... Нет, это отблеск ближайшего фонаря! Раскачивались ветки тополей, колыхался фонарь. Дом стоял — мрачный, неприветливый. Мне стало страшно! Как странно — ведь меня всегда ждали! Может быть, Виктор Владимирович забыл о назначенной встрече?..

Я стояла в раздумье, пахло распускающимися почками. Я бросила последний взгляд на темный дом и пошла своей дорогой под теплым весенним дождем.

Спустя несколько дней я встретила Веру Синякову ( одна из сестер Синяковых. Жена поэта Григория Петникова и любовница Маяковского - VKBond ).   Она мне сказала, что в тот вечер Виктор Владимирович был у них. К определенному часу он встал и собрался уходить, его упрашивали остаться, но он твердо отвечал, что его ждут, что он должен уйти.

Когда я снова увидела Виктора Владимировича, он с грустью сказал: Катюша, я вас ждал! Почему вы не пришли?»

Я рассказала ему, как стояла в темном сквере с «жаворонками» в чемоданчике. Он грустно улыбался. «Я не могла подумать, что можно ждать в темноте. Я боюсь и не люблю темноту, — всегда должно быть светло», — сказала я.

— А я вас ждал!
 Но кто же мог знать!

 

Воспроизведено по: Неймаер Е. О Велимире Хлебникове.     Радуга, 1965, № 11, стр. 135–138